На время «карантина», - курса молодого бойца, - прибывающих со всех концов «необъятной родины моей», - Советского Союза, - сюда, на всемирно известный космодром Байконур новоиспеченных в военкоматах Новосибирска, Армении, Украины, Липецка и особенно солнечных республик средней Азии военных строителей, - привычно впихивали в казарму второй роты. Сказывался огромный опыт такой работы. Бойцов второй роты, - на которых в части подполковника Пухомелина лежали чисто вспомогательные функции, - то бишь: всех тех: парикмахеров, заведующих складами, завклубов, лаборантов, – как и весь в полном составе хозяйственный взвод, работающих на кухне: хлеборезами, кухонными рабочими, поварами, - выражаясь лагерным языком: всех тех «придурков», - временно подселили в четвертую, - состоящую, в основном, с украинцев, работающих на деревообрабатывающем комбинате (ДОКе).
      Три строевых сержанта, за какой-то месяц, по скомканной до предела программе военного обучения, должны были из прибывающих со всех концов Союза больных и отсидевших в тюрьмах для малолетних преступников, - выбить за какой-то короткий период весь человеческий смысл, вложенный в них цивилизационным развитием, - сделав из них «духов»: рабочее быдло, послушный продукт для внутреннего потребления безжалостной системой принуждения. То есть тех, кто два года за скудную пайку будет безропотно вкалывать здесь, на многочисленных предприятиях 9 площадки – «Девятки», - которая расположилась на безжизненном пространстве пустыни, под самым носом у города Ленинск, - «Десяткой», - решая здесь грандиозные планы по строительству. В конечном счете, руками этих людей, где-то рядом, на 95-й или 250-й площадках, нужно будет в предельно сжатые строки построить посадочную полосу для «Бурана» - первого советского челночного, космического корабля.
      Трудно было вначале даже представить себе, что эти недомерки с Западной Украины, - строевые сержанты во главе со старшим Сторчаком, - справятся со своей многотрудной работой. Казарма ведь была до отказа набита двухъярусными койками, вмещала в себе не меньше нескольких сотен человек. Правда, им, наравне с замполитом, двухгодичником Сибановым, помогали некоторые сержанты со второй роты, заходящие сюда просто так: не иначе как порезвиться над беззащитными духами.
      Доставал также и двохметроворостый сержант Васканян, - заведующий вещевым складом.
      Тот влетал в казарму, разбрызгивая зазевавшийся люд перед собой пинками и подзатыльниками, словно мелюзгу какую-то. Полы его начесанной чмырями из второй роты шинели разлетались словно крылья; орлиный нос, черные усы и пылающий взгляд, говорили только о высоком положении в иерархии дедов, этого армянина из Ростовской области. При этом ему приходилось еще придерживать левой рукой офицерскую шапку, чтоб она окончательно не свалилась с головы. В нормальном состоянии шапка прикрывала только макушку, с-под которой выбивались густые пасма черного, молодецкого чуба.
      - Я вашю мамашю е…л! – Орал он, перекрикивая непрекращающийся шум от постоянной возни больше чем пары сотен лиц человеческой породы.
      Васканян стремился сюда, чтоб поддержать черных, кажущихся поджаренными даже на пороге зимы, своих соплеменников из солнечной Армении. Подолгу разговаривая с ними, сидя в затемненном углу нашей казармы, он давал им поддержку; учил, как выживать надо в экстремальных условиях Байконура. В этих темных углах казармы постоянно сверкали огоньки сигарет (армяне курили в казарме уже почти не стесняясь этих недомерков-сержантов). Благодаря авторитетному Васканяну, армяне наглели скорее всех…
      За какой-то месяц службы мы, на голодный желудок, должны были научиться маршировать, зачем-то выучить все уставы и, приняв настоящую военную присягу, - (для этого с комендатуры привезли практически настоящий автомат Калашникова), - чтоб потом, выпроводить нас на настоящее производство.
      Как-то упростить эту процедуру военное начальство не осмеливалось, - (очевидно, это делать запрещали строгие инструкции), - и людей, перед отправкой, как в издевательство, целый месяц целенаправленно мариновали в карантине, занимая все время ненужной шагистикой и изучением этих, никому уже не нужных воинских уставов. По нехитрому замыслу командования это должно было сделать обычный рабский труд в строительном батальоне, чем-то похожим хоть отдаленно на службу в армии.
      Военных строителей селили в типичных солдатских казармах. С одной стороны спальное помещение со стандартными скрипучими, военными двухъярусными койками и кубриками между ними. С другой: канцелярия, бытовая комната, ленинская, умывальник и сушилка. Через всю казарму шла, так называемая, - «взлетка», - где и происходили самые важные события в роте, производились все казарменные построения, проверки...
      Особенно доставали проверки, которые делались через каждые два часа.
      Туалет - находился во дворе.
      Всю дорогу в эшелоне сюда, я конфликтовал с бывшими малолетними преступниками из города Новосибирска, которым, по словам военного комиссара отправлявшего нас туда: «родина дала последний шанс стать настоящими советскими гражданами», - чтоб: «достойно отслужив на Байконуре, начать жизнь с чистого листа».
      Впрочем, они мало перенимались заботами родного государства, начав уже с эшелона гнуть свою линию. Казарма, с ее насилием и преступлениями против личности, оказалась тем замечательным местом, где потребовался весь этот тюремный опыт выживания. Они быстро нашли подход к строевым сержантам. Каждую ночь в их каптерке бренчала гитара, и гнусавый голос их гитариста пел культовые для советской молодежи песни «Машины времени».
      Как следствие этих концертных выступлений, скоро ко мне подошел младший сержант Сторчак, и велел собирать свои манатки. Меня отправили жить на нижний ярус, на место граничащее с «презираемыми» узбеками, - «бабаями», как их здесь называли.
      Положили радом из Саттаром Джаббаровым...
      Этот дух лежал смирно на своей койке. Иногда, доставая из-под подушки какие-то письма, и подолгу перечитывал их, перебирая рядки добрыми карими глазами, спрятанными под большими темными ресницами. Потом, закинув руки за голову, лежал, уставившись невидящим взглядом в нависшую над ним сетку верхнего яруса. Что он представлял себе в это время? Возможно: отары пасущихся овец, свой родной аул в горах, сестру, братьев родных?..
      Я его никогда не расспрашивал об этом. Да и не принято было там наводить мосты между нациями. В карантине мы все были злыми, голодными, ненавидящими друг друга. Каждый из нас выживал, как умел, как позволяло ему собственное воспитание. Одни сторонились, замыкались в себе (верный признак, что человеку будет худо здесь), - другие наоборот: искали себе компанию.
      Возле Джаббарова не хотели поселяться даже его земляки.
      Лицо Джаббарова уродовал страшно большой, сломанный посредине нос. Этот нос делал его лицо уродливым, чем-то схожим с настоящей мордой верблюда. Этот страшный нос, служил ему каким-то резонатором; он, как-то тонко протягивал через него произносимые слова.
      - Саттар? – Подсев к Джаббарову, спрашивал его тощий строевой сержант Томич. – Ты женатый?
      - Так тооошниий, - улыбаясь неловкой улыбкой, трубил в свой нос Джаббаров.
      - А за сколько? – Рот Томича, расплывается в улыбке. Он еле сдерживал себя, чтоб не расхохотаться.
      Нависшие над ними со всех сторон бывшие уголовники, во главе с тем же Подольским, начинали уже подхихикивать, предвкушая со стороны какую-то очередную хохму. В карантине таких не надо было хлебом кормить, лишь бы они постоянно получали возможность над кем-либо поиздеваться.
      Джаббаров, поняв, что его снова начинают разыгрывать, закрывался наглухо, как в танке.
      - За, сколько баранов, я спрашиваю, родители купили тебе невесту? – (Томич начинает гладить Джаббарова по плечу). – Какой калым отдали невесте? – Заходит с другой стороны, насмешливый сержант.
      Саттар молчит; не пары с уст. На его тонких губах, все это время блуждает только в чем-то виноватая, но ничего не значащая, слегка нервная улыбка.
      - Да за такого верблюда надо не меньше стада отдавать! – Не выдерживая, бросает злодей, Подольский.
      Бывшие зэки начинают ржать, словно лошади. Смеется и Томич; он начинает обнимать Саттара. Тот отпихивает его, не дает ему брать себя в руки.
      Этот ежедневный цирк продолжался до тех пор, пока Саттар жестоко не отлупил в столовой какого-то очень авторитетного в среде бабаев зэка, отсидевшего в тюрьме, оказавшись за него отнести посуду. Он рубанул так его своим острым носом, что лицо того сразу же заюшилось кровью. После этого выпада, к нему больше не приставали.
      …Меня они тоже постарались припахать подобным образом.
      Однажды бывшие зеки отказались нести посуду. За столом кроме них, меня, да еще одного армянина, Геворкяна, которому Васканян сурово запретил носить судки, не было больше никого.
      После команды дежурившего в столовой лейтенанта Щелкунова: «Убрать со столов посуду!», - сложенная на краю нашего стола в бачок посуда, так и осталась стоять нетронутою горою.
      В столовой вдруг стало тихо, тихо. Все дружно начали прислушиваться к внезапно возникшему скандалу.
      - Кто у вас несет?! – К нашему столу направился высокий, худощавый, сравнимый с жердью, лейтенант Щелкунов.
      За его спиной, неотступно следовал недоросток Сторчак.
      Я знал, что нести должен гнусавый гитарист. Моя очередь недавно прошла, поэтому я чувствовал себя спокойным человеком.
      - Ккто, я вас сспрашиваю?! – Повысил свой голос Щелкунов.
      Лицо его, как это всегда бывало в минуты нервного напряжения, начинал искажать какой-то нервный тик; в такие мгновения начинал запинаться вначале слов еще больше обычного. Было видно, что его организм пережил в свое время: нечто. Навеки отреагировав на вытянутом, лошадином лице Щелкунова следами какой-то внутренней трагедии.
      Повисла тяжелая пауза. Все глаза были направлены на наш стол.
      - Нну!? Атвичайте! – Щелкунов впритык придвинулся к столу.
      - Борзеют, - сказал строевой сержант, неотступно следовавший за ним. – Скоро дедушек попросят носить за себя.
      - Нну, я спрашиваю?! – Повторил Щелкунов.
      - Вот он! – Пальцем указал на меня Гнусавый гитарист.
      Мигом, у меня от злости все позеленело в глазах. Я ткнул его кулаком в челюсть, он откинулся спиною на сидящих за ним людей. После чего, тут же, получил тяжелым черпаком по голове. От повторного удара Гнусавый гитарист уже выползал из-под лавки…
      …Нас обоих выпроводили из-за стола, и в сопровождении Сторчака, направили в каптерку. Там драчунов уже дожидался Васканян. Мне, давно было решено между ними, надо было «опустить почки».
      Сторчак несильно ударил Гнусавого по плечу, и тот, громко «заойкав», полез под стеллажи, чтоб не мешать Васканяну. Тот двухметровой горой, возвысился над столом. У них, я так понял, было все расписано; они готовили эту расправу.
      Это была чистой воды подстава, но в этой уголовной среде такие вещи считались вполне приемлемой нормой поведения. После первого удара по спине Васканяна, я сразу же ушел в глухую защиту, прикрывая локтями важные внутренние органы. Он стучал по реберному каркасу, сбивая себе кулаки.
      Мой организм легко выдержал это новое испытание. Под дверью, заложив руки за спину, все это время, челноком, прохаживался лейтенант Щелкунов.
      Как только Васканян перестал дубасить меня, что есть мочи, по спине, я тут же расправился.
      - Вах! Висэ кулаки отбил, я ему хоть би чьто! – Сказал сержант, не принимавшему участия в расправе, Сторчаку. – Можэшь идти! – Скомандовал Васканян. – И чьто вы, русские, за люди? Савсэм не можете жить мирно между собою. – Уходя, я слышал за своею спиною слова, произнесенные задумчивым голосом. - Вас бы ныкто здэсь не трёнул!
      Ночью меня поднял Сторчак, и отправил меня, - якобы за драку, - драить в штабе пол. Я уже не спрашивал за Гнусавого, почему он остается дрыхнуть в это время в казарме. Я взял у находившегося в дежурке с красной повязкой сержанта Пасечника ведро и швабру, - но появившийся в дверном проеме в этот момент высокий солдат, с висящей набекрень на самой макушке шапкой, одетый, как и все авторитетные деды, в начесанную шинель и сапогах, с голенищами, собранными в гармошку, вдруг спросил:
      - А ты, зёма, что здесь делаешь? Нормальные люди в это время спят.
      - Да вот, - говорю, - строевой сержант отправил штаб мыть.
      - Передай Сторчаку, что я его сам заставлю мыть полы, если он тебя еще один раз подымет ночью! – Сказал солдат. - Не стесняйся, передай!.. Нечего, этому, сучаре, в рот смотреть. Продолжай мочить всех, в этом же духе!
      Я передал Сторчаку все, что меня просил этот солдат.
      - Это - Вася Горковенко! – сказал Сторчаку, дежуривший по штабу Пасечник.
      Ему пришлось вслед мне идти в роту за новым салабоном.
      - Можешь идти спать, - сказал мне Сторчак.
      Больше меня в казарме уже никто не тревожил. На следующий день тот же Горковенко, отвел меня на работу в лабораторию. До этого я уже несколько дней отработал под козловым краном в бригаде младшего сержанта Садыкова, куда меня запихал тот же Щелкунов, желая из меня потом сделать бригадира. На это добро дал сам подполковник Пухомелин; наш добрый «Пух». Он по-своему любил своих солдат, принимая посильное участие в их судьбах, понимая: в каких тяжелых условиях им приходилось много работать.
      Уходя от нас на отдаленную площадку, этот старый байконурский волк из Ворошиловграда, смахнул, как говориться, скупую мужскую слезу на разводе, и сказал перед притихшим строем такие слова:
      - Я со всеми вами, хоть сейчас бы отправился в разведку!.. Но служба есть служба! Я был очень добр к вам. Вы это уже скоро поймете, и не раз вспомните здесь меня добрым словом...
      Нас переводили тогда «в маленький дисбат (дисциплинарный батальон)» Денисова.
      Бригада Садыкова делала из добротного железобетона детали проходных каналов для прокладки кабелей, которые протянут к стартам.
      - На лопату ты всегда сумеешь попасть, - прокомментировал свое решение, этот очень авторитетный «дед» с Харькова.
      …В то же время карантин продолжал наполняться новыми людьми. Их почти каждый день везли с Владимира и Липецка, Львова и Донецка… Колоны будущих рабов заводили в солдатские клубы ближайших «воинских частей». Туда съезжались со всех площадок «покупатели» наших судеб, и начинались настоящие торги. Так, очевидно, было всегда во времена древнего мира, когда рабский труд заменил примитивный, племенной…
      Так было со мной тогда, когда нас с Тюра-Тама привели сюда строем.
      …На ярко освещенной сцене тогда поставили столы с документами. Офицеры, ведающие «покупкой», склоняясь, что-то тихонько переговариваются между собой, набирая в свои части пополнение. В это время, мы, - притихшие и ошарашенные охотой, - покорно дожидались своей участи. Я подошел было к притихшей компании Подольского, который растерянно вертел головою. Он был уверен, что его заберут сержанты, которые сопровождали нас от самого Новосибирска; для которых он собирал по вагону часы. Его никто не забрал; так же как и меня, всю дорогу дразнящего его блатную компанию. Я просидел с вытянутой в проход вагона кистью руки, на которой блестели своим браслетом настоящие «котлы», как они называли обыкновенную мою «Славу», распространенную в то время марку советских часов.
      Это действо «купли-продажи» тянулось совсем неспешно; целую ночь. Клуб тогда был оцеплен солдатами комендатуры. На плечах, которых, были непривычно яркие, красные погоны солдат внутренних войск, и прицепленные к ремням штык-ножи.
      Я уже, грешным делом, простодушно подумал, что нас вернут обратно.
      Утром нас обнаружил в пустом клубе лейтенант Щелкунов.
      - А вы чче здесь дделаете? – Спросил он, немного заикаясь.
      - Да, вот, нас забыли, - выразился за всех Подольский, разводя руками.
      Так мы попали все вместе в часть Пухомелина, в один и тот же карантин.
      …Потеряв после драки ко мне всякий интерес, эта блатная компания Подольского, попробовала, было поиздеваться над продолжающими прибывать в карантин бабаями Средней Азии. Но неожиданно нагрянувшие по зову земляков в бытовую комнату Айтиев и Пыхриев, учинили там настоящее побоище.
      Сам Подольский тогда забился в угол бытовки, и истошно вопил оттуда:
      - Бейте их! Их только двое!
      Надавав бывшим уголовникам по ребрам, Айтиев Пыхриев так же быстро смылись с казармы, как и появились в ней.
      - Ну, что ж вы так? – Упрекал своих бойцов после драки Подольский. – Это вам не «мохнатые сейфы ломать» (117 статья УК СССР; за изнасилование). – Он махнул рукой, и подался в казарму.
      После этого я стал невольно замечать в казарме, с какой только завистью он следил за бесцельно блуждающими по роте армянами.
      Я, в это время, играл с авторитетным Геворгяном в шашки...
      …Вот тогда-то и попался ему на глаза этот хлипкий паренек с побережья Азовского моря, - (возможно из-под города Жданов), - зачем-то брошенного в горнило казармы какими-то паршивцами из тамошнего военкомата.
      Он смотрел на мир детскими, наивными глазами. Поражала его худоба; он почти весь просвечивался насквозь. Эта выступающая далеко вперед челюсть; тонкая кость, обтянутая бледной до желтизны кожей, на лице его говорила уже о многом. О его болезни, которая завела его в эти места, как в большинство этих людей попавших сюда не по своей воле...
      В него с головы Подольский сорвал новую шапку и нахлобучил старую, сморщенную, в которой, как здесь принято было выражаться: «помер не один дембель». При этом, уши в ней, для смеха, болтались на весу. Это означало здесь, что владельца «опустили». За потерю шапки, сержанты сурово наказывали. С этого момента его имели право ставить через день в наряд и т.д.
      - «Заяц»! – Встретив на себе глупо-наивный взгляд паренька, сказал Геворгян.
      - Ну, Заяц, погоди! – Закричал Подольский, и заискивающе захихикал перед авторитетным кавказцем.
      Зайца тут же гурьбой провели по всей взлетке.
      - Давай его суда! – Кричали бывшим зекам, армяне.
      - Эй, Заяц! Козел! По взлетке: шагом марш! – Подтолкнув того в спину, командовал Подольский.
      От Зайца уже не отходили. Его целый вечер таскали по казарме. Армяне все время менялись возле него.
      - Заяц! Шягом марш!
      - Ну, Заяц, погоди! И т.д.
      За ними, не отходя не на шаг, следовала вся шайка Подольского.
      …Новое утро началось для Зайца с того же самого. Его толпой водили по взлетке целый день. Под конец Сторчак вынес из каптерки грязное хэбэ с сержантскими погонами, и, вручив в руки тому кусок хозяйственного мыла, сказал:
      - На! Чтоб, дедушке, чистое было… Иначе, сам знаешь. Я тебя сделаю.
      Вся компания повалила за Зайцем в умывальник.
      Я зашел, когда началось самое отвратительное действо. Спасать обреченного Зайца, я думаю, в моем случае было бесполезно. До этого я чуть сам не стал подобной жертвой.
      Я протиснулся наперед через плотную, то и дело взрывающейся смехом, массу, состоящую из армян и почти всей блатной компании Подольского.
      Посредине умывальника находился в грязном исподнем Заяц, а перед ним, набирая в ведро воду, стоял дневальный, по фамилии Мальцев. Заяц держал в руке мокрое хэбэ Сторчака; с его нижней рубахи стекала вода, и валил холодный пар. В умывальнике, внизу, за его спиной не было одного стекла.
      В декабре на Байконуре настоящая зима. При отсутствии достаточного количества кислорода, холод плохо переноситься даже сильным организмом.
      Мальцев, как и Заяц, были в одних нательных рубахах.
      Мальцева дневальным назначили за то, что деды-бабаи из соседней части отняли у него новую шапку. Мальцев должен был искупать эту провину, находясь через день в нарядах. Он старался своей жестокостью доказать, что он не самый последний в стае волков.
      Тугая струя, с шумом и пеною, быстро наполняла оцинкованное ведро. Заяц не сводил с нее затравленного взгляда
      - За что вы меня здесь мучаете? – Он навел на Мальцева умоляющий взгляд.
      - Было б за что, вообще убил бы, - не спуская взгляда из бьющей струи, мрачно ответил Мальцев, повторив любимую шутку всех казарменных негодяев.
      Ведро наполнилось, - и Заяц умолк...
      Мальцев вытащил его из-под крана и молча, расставив для устойчивости ноги, снова окатил Зайца ледяною водою с ног до головы. Вода захлестнула посиневшее от холода тельце. На миг он скрылся под пеленой воды.
      - Генерал Карбышев! - Прокомментировал свой вердикт, Мальцев.
      После этого Заяц уже ничего не говорил, только тупо глядел на своего палача. В его глазах, вместе с переживаемым ужасом, застыло смиренное ожидание.
      Я ушел, не стал ждать, чем это все закончиться. Если б я умел тогда обращать на все зверства внимание, меня б надолго там не хватило.
      Ночью Зайца забрали в каптерку, убирать ее. Что с ним делали там эти недомерки сержанты, - можно теперь только догадываться. Возможно, там был Васканян, а у Зайца, к тому же, я видел, не было такого мощного реберного каркаса, как, допустим, у меня.
      - Удар по почкам заменяет бокал пива! – Обычно комментировали здесь, когда били по почкам.
      Считалось, что удар по почкам по силе воздействия заменяет бокал пива.
      …Утром Заяц не поднялся. Напрасно сержант Томин тряс его койку.
      - Вставай, дух! – кричал он. - Ты что, не слышишь?!
      На эту возню, в дверях казармы появилась длинная фигура лейтенанта Щелкунова. Основным своим занятием, офицеры, все же, считали свою деятельность на производстве. Но, иногда, они заглядывали и в казарму, чтоб проверить, как сержанты делали подъем.
      - Чьто… ттам… ттакое…, Ттомич? - Заикаясь, спросил Щелкунов, подходя к койке, на которой, мешком, валялся Заяц.
      - Вот, - разводя виновато руками, сказал сержант. - Воин «опух». Совсем не хочет подыматься.
      - А нну, ввставай! – Теперь койку уже тряс Щелкунов.
      - Я – болен, - еле слышно пролепетал Заяц. – Я хочу домой…
      Во вдруг затихшей, словно притаившейся, казарме, его шепот услышали все.
      - Ччьто!!! – заорал на все горло офицер. - Ты! ккому это гаваришь, ссынок! – как и всегда в такие минуты волнения, он заикался даже больше, чем в нормальном состоянии. - Я офицер ссоветской армии! Вс-стать! Я с тебя… ссычас… олимпийского ччемпиона ссыделаю! - С этими словами, Щелкунов, смахивает Зайца, как щепку, с верхней койки, и бросает на пол. – Отжимайся! – Приказывает он. - Я в тваи ггоды... Раз! Дыы-ваааа!..
      Заяц силился сделать больше, - но не смог. Тело еще дернулось пару раз, и застыло неподвижно. Щелкунов сверху смотрел на него, он вдруг все понял.
      - Оотнесите его в ссанчасть! – Скомандовал он. – Нарожают нна мою голову! – Последнюю фразу он уже бросал через плече, пулей выскакивая за дверь.
      - Мальцев! – Скомандовал Томич. – Зайца - в санчасть! Твоя работа…
      Дневальный свалил Зайца, как мешок, себе на плечи…
      За дверью, Заяц, слабым голосом, попросил Мальцева остановиться.
      …Потом он ссал, придерживаясь одною рукою за угол казармы. Струя мочи, с кровью, быстро расходясь, окрашивала пушистый, только что выпавшего на Байконур, слой белого, декабрьского снега.
      К следующему утру Зайца уже не стало.
      …Спустя двое суток, приехали родители убитого паренька. Достаточно интеллигентные с виду люди. Мать даже уже не плакала, очевидно, смирившись с потерей сына...
      Все это время, гроб с телом убитого в это время стоял посредине казармы. И каждый из палачей, мог запросто посмотреть на дело рук своих.
      …В те дни в казарме было: тихо-тихо…

1990; 1991; 2008 г.г.