«Дух», - а после присяги, - «салабон», - в армии - никто. У него нет никаких прав. Трудно пересчитать его обязанности. Он должен исполнять все. Он слаб, ничего не умеет делать, - но вся практически работа делается такими; он еле дышит, с трудом переставляет ноги, - но нет в армейских условиях никого проворнее его; он всего боится,- но раз от него деды требуют подвигов, он со страху способен на многое героическое; он валится от одного удара, - но готов стоически «переносить все тяготы армейской жизни... Его практически не кормят –- но дух готов сожрать пайки целого взвода. Он собирает после рабочих рот на их столах вонючую чернуху, – особый хлеб, спеченный с ржаной муки грубого помола, часто с прелой муки, зараженной картофельной болезнью, - таскает его в карманах, ест где-то тайком от всех. От этого в казарме стоит такой дух, что там нечем дышать. Строевые сержанты утром входят в казарму, плотно зажав носы, тут же обещая заставить схряпать перед строем буханку чернухи первого же попавшегося на этом духа, в которого в кармане обнаружат хоть одну крошку этой самой чернухи. Но это уже не пугает никого. Люди быстро звереют от голода. Помню, бабаи-среднеазиаты, поначалу отдавали нам кусочки попавшего к ним в миски случайные кусочки свиного сала.
      - Чушка! - говорили они, - Аллах… йок…
      Нельзя, значит, кушать. Но через день-два, уже лопали, только за ушами лящало!
      Общая беда несколько сближала нас. Постепенно каждый нашел в карантине свое место. Началась спокойная жизнь, где каждому была отведена определенная роль, которую он заслужил в силу своего характера.
      Нас уже там поделили по ротам. Каждый знал, в какой роте ему предстояло служить.
      Я попал в третью...
      …Однажды, Щелкунов остановил нас посредине огромного Комбината, и начал отбирать людей. Я попал в его команду, в числе 13 человек.
      Его люди работали на Летнем полигоне. Щелкунов надеялся, что в недалеком будущем, - когда из роты уйдут деды, - из нас выйдут хорошие бригадиры для производства.
      Во мне он глубоко ошибся, лейтенант Щелкунов. С поэтов, в условиях рабства, никогда не выходят хорошие бригадиры; поэт не умеет быть рабом. С умудренного диким жизненным опытом поэта может выйти только прозаик. Этого лейтенант Щелкунов, своими мозгами лагерного надсмотрщика, уже никак не мог уразуметь. Да и откуда ему было узнать, старому байконуровскому волчаре, призванному сюда манипулировать человеческими судьбами, - и съевшему, как ему казалось, на этом целого собаку, откуда ему было ведать, что при таком мощном торсе, каков был у меня, творческую натуру во многом выдают руки: они тонки и изящны, с длинными пальцами, на которых никогда не бывает трудовых мозолей. Кровавые – да; а вот трудовых - никогда…
      Ведь настоящих поэтов не бывает очень много среди людей, и если они уж попадают в какое-то гиблое место, - то в этом, значится, появилась такая божья потребность. На кого-то из них снова натянули грязную шкуру раба, обули в грубые кирзовые сапоги, заставили работать за пайку жидкой баланды. В этом была какая-то мистика.
      Пока многие мои сверстники, как ни в чем не бывало, учились рафинированному восприятию советской действительности, мне приходилось учиться выживать в этой неприглядной реальности.
      …С этого момента, теперь даже на разводах, все мы салабоны, в количестве 13 человек должны будем стоять отдельно, в шеренгах третей роты. Русские, украинец, армянин, немец, шесть киргизов и один узбек.
      Русских он, наверняка выбрал, чтоб те служили у него электриками и слесарями; он уже на своем опыте знал, кого ему брать в эти службы, - это были работящие, деревенские мужички: Баскаков и Субботин, на которых можно было со временем возложить полностью эту работу. А вот в том же, Кузьмине, - даже внешне похожем на симпатичного лакея, - внутри была будто бы заложена какая-то дельная шкала ценностей, по которой он определял пригодность для своей службы всех людей, по ней он прислуживался армянам или авторитетным дедам, даже тому же Геворкяну, который стоял рядом с ним в шеренге. Такие – везде, на вес золота. Те же шесть киргизов, во главе с бывшим зэком, Токоевым, уже сложившаяся бригада. Казах Мамытов, был сам себе на уме; подозревали, что он стучал на нас майору Садыбекову, который пристроил его работать в лабораторию. Тот же высокий, ширококостный немчина по фамилии Гофман, родом из Джамбула, чьи большие лисьи глаза выдавали в нем хитрого человека, который значился здесь адвентистом седьмого дня, из-за чего, очевидно, загремел сюда, в стройбат. Хотя с настоящим адвентистом Павленко, который даже в этих жутких условиях скрупулезно придерживался каких-то правил поведения присущих этой секте, Гофман так не нашел общего языка. Впрочем, во избежание религиозных скандалов на весь мир, Гофману по субботам его вера позволяла, если можно так выразиться, ничего не делать, что очень злило строевых сержантов, у которых на счету были каждые салабонские руки.
      А вот, глядя на узбека Джаббарова, не у меня одного возникала такая дивная ассоциация: Аллах, что-то там манипулировал с куском плоти, - ваял из нее настоящего верблюда, - этот величественный корабль пустыни, - но в последний момент, - когда под рукою не оказалось подходящей души животного, - (впопыхах, ли?) - вдохнул в свое детище подвернувшийся ему человеческий дух, коим, так можно было уразуметь, и являлся на белый свет – Саттар, по фамилии Джаббаров, что звучит в переводе на русский язык, если я не ошибаюсь, как «сильный».
      Летний Полигон – это, прежде всего, ряд пропарочных камер, которые находятся под открытым небом. Над ними бегают по проложенным рельсам три козловых крана. Вдоль них складированные несколько ярусов изделий, - в основном это проходные каналы, - создающие вокруг что-то в виде настоящей цитадели. Два башенных крана, стоящих несколько на отшибе. Довершают эту картину: горы застывшего бетона, который накапливался здесь десятилетиями.
      Летний Полигон входит в систему огромного Комбината.
      По всему периметру, Комбинат, был огорожен кое-где высоким бетонным забором. Это была, прежде всего, огромная промышленная зона, со своими внутренними дорогами, а также несколькими железнодорожными переездами с имеющимися возле них шлагбаумами.
      На его территории, - насколько можно было окинуть орлиным взором, - можно было наблюдать: железнодорожную ветку, ведущую от недалекого отсюда Тюра-Тама, в небольшой близости от которой располагались: два припорошенных цементом бетонных узла - с настоящим Эверестом щебенки около них; деревообрабатывающее производство (ДОК), - со своими ступенчатыми пирамидами складированных горами бревен; штаб, - со своей лабораторией и выросшими в условиях пустыни, благодаря интенсивному поливу, несколькими тополями под своими окнами; безобразно завоженный мазутом асфальтный завод, - на территории которого торчали прокопченные стены каких-то немыслимых блокгаузов; подчеркнуто чистенькая подстанция, - с цветочными клумбами и подходящими к ней многочисленными линиями электропередач... Еще что-то там, тянущееся в бесконечность, где денно и нощно что-то клепали, испытывали, проверяли, хранили; все, что надо было предполагать, существовало только ради строительства и бесперебойного функционирования космодрома Байконур и закрытого города Ленинск. Все это создавалось некогда руками представителей рода людского в нечеловеческих условиях выживания, токмо ради запусков космических аппаратов, которые, - если выражаться словами одного героя из популярного фильма режиссера Леонида Гайдая, - будут бороздить просторы Вселенной.
      Все пространство Комбината существовало, естественно, в условных границах. За его открытыми настежь границами начиналась бескрайняя и голая, как колено, пустыня. Но даже в этих диких условиях не забывали о секретности. На дорогах, возле шлагбаумов, стояли посты, на них, как и положено, дежурили такие же, как и мы, военные строители, которые тоже подчинялись только майору Садыбекову, начальнику секретного отдела…
      То, что в самую первую ночь мне пригрезилось в виде черных каракатиц - были всего лишь кучи железобетонного мусора скопленного здесь еще с времен начала покорения космического пространства. Все незастроенное пространство Комбината было покрыто ими.
      Вот в этом сегменте мне и надлежало провести предстоящих два не самых лучших года своей жизни…
      …Бригада младшего сержанта Садыкова – узбека – в которую, Щелкунов запихал нас, была типичной для Байконура. В ней работали одни среднеазиаты – то бишь «бабаи», как их здесь все называли. Бабай, значит, дедушка; но в тех условиях, это звучало несколько иронично, может даже в чем-то цинично.
      Эта бригада бабаев занималась основным производством: выпускала проходные каналы – то есть основную продукцию Летнего полигона, - метр десять или полутораметровые по высоте изделия, с закладными внутри, собранные один к одному в длинную цепочку, они образовывали что-то в виде многокилометровых тоннелей тянувшихся к стартам или на командные пункты, откуда контролировались запуски космических аппаратов. За производством этих стратегических изделий строго следили на самих верхах. Каждый день на площадки шла отгрузка их из Летнего полигона.
      В эти трудные во всех отношениях для стройки века дни, мы, – салабоны, - должны были очищать скребками от налипшего бетона формы и вкладыши, для формовки в них этих основных изделий.
      Занятие не простое, если учесть, что за этим пристально следил наш бравый бригадир. После чего нас поставили несколько дней долбить в застывшей смешанной с бетонной пылью глине какую-то канавку для прокладки кабеля.
      Делать это на морозе было не так уж и просто. Если учесть, что вместо лома у нас в руках был всего лишь заостренная с помощью сварки, графленная «32-я» арматура.
      После какого-то часа такой изнурительной работы двупалые рукавицы превращались в клочья. Мы все время должны были находиться все это время на морозе, вкалывая, как папы Карло. За этим строго присматривал надежный бригадир. Нас даже не пускали в бытовку, где можно было бы хоть немного обогреться.
      - Вешайтесь, духи! – Не забывал твердить нам, бригадир Садыков.
      Новые рукавицы он выдавал только Кузьмину. Этот байконуровский дух обладал всем необходимым в этих условиях выживания обаянием лакея, которое обеспечивало ему умение прислуживаться начальству.
      В этой бригадирской шутке висельника была большая доля истины: салабонов лишали элементарной надежды на лучшее будущее, ломая им веру в добро и справедливость, чему учила до этого нормальная человеческая мораль. Офицерам все это, естественно, было по барабану; они занимались только производством, видя в этом смысл своей службы на Байконуре.