- Ну-ну, – задумчиво, произнес Щелкунов, и, хлопнув руками себя по коленям, заторопился куда-то по своим делам. – Ладно, потом посмотрим. - Бросил он тогда еще одну фразу уже через плечо.
      Да я, собственно, и не имел элементарного опыта стучать, которому, должно быть, обучают сызмальства родители, занимая определенную нишу в обществе. Мать учила в школе; отец вообще на дух колхоза не переносил. Коллективный дух, где все это воспитывается, был чужд и для меня тоже.
      Меня как-то вербовал участковый, когда я учился еще в техникуме, - но с этого ничего не вышло. Я добровольно избежал этой участи. Геология?.. Но там специфическая среда, и очень маленький коллектив, в котором подолгу приходится жить в полевых условиях.
      Вот и вышло, что даже изначально я не мог занять стукачеством в тех условиях хорошее место под солнцем, ибо на это у меня не было, слава Богу, элементарного навыка. Для внутренне интеллигентного человека является неестественно продавать людей, чтоб продвигаться по жизни, шагая по их головам. Я привык в то время всегда придерживаться каких-то нравственных основ заложенных во мне; достойно выходя с любого сложного положения за счет своих личных качеств. Максимализм? Возможно, что здоровое начало во мне сохраняло внутренний мир, все-таки, больше, чем тренинги Цымбалова. Старался, как и любой мало-мальски творчески настроенный человек, не вмешиваться в дела толпы. Жил, сам себе на уме; это очень сильно выручало меня, спасая от связанных с этим коллективных грехов. Меня можно обвинять с известной долей истины: и в эгоизме, и в индивидуализме, и в идеализме, и в космополитизме, и в чем угодно, - но только не в продаже людей, ради собственной выгоды, каких-то подачек и послаблений по службе со стороны начальства.
      Такие награды мне были ни к чему. Не приспособлен я был внутренне для комфортной в коллективе жизни стукача.
      К тому же я всегда надеялся, что у меня какая-то особая - творческая судьба. Я, думал, что развиваюсь в ином ключе, готовя себя к иной жизни, более возвышенной; культивировал в себе качества иного порядка. Собранная в кулак воля должна была принести мне жизненный успех. То, что опыт выживания в скотских условиях казармы пойдет мне на пользу творчества, - я уже не сомневался; впитывая его.
      Надо было еще все перетерпеть все до конца, да чтоб ничего не поменяв в себе, спасти многое лучшее в себе, при этом выжить в грязном коконе окружающей действительности. Хотя шлейф таких сомнительных отношений, хотя бы с таким откровенным негодяем, как Цымбалов, - исповедующим зэковскую культуру выживания, - очень помог мне на начальном этапе выживания в экстремальных условиях.
      Мачта сохраниться в себе самом, таким как я есть, то есть способным к дальнейшему творчеству человеком, находила в этом бывшем зэке реальное воплощение на первом этапе, когда я, сломав себе кисть, потерял возможность защищать себя физически.
      И чуть было за это серьезно не поплатился за эту дружбу...
      Через неделю и с каждой роты отобрали по десять человек, чтоб отправить их на одну из самых отдаленных площадок. Одну из тех, где производились основные работы по строительству посадочной полосы для «Бурана». Эти работы, как я понял, входили в основную фазу. Появился удобный случай начальству избавиться от ненужного в казарме балласта.
      Это озвучено было на разводе. С нашей роты было названо десять фамилий. В основном бывшие зеки; стукачи. Я, - а еще: Бутаков, - один из тех пяти русских рыцарей «без страха и упрека», которые подняли и пошугали целую роту обнаглевших в корне бабаев. Один из пяти...
      …Перед отъездом, они отобрали в Гофмана часть моих денег, подвесив немцу под глаз настоящий фенгал. Гофман говорил мне, что его, якобы, вызвал для этого в каптерку Сторчак. Они, очевидно, просили его так рассказать мне, не желая, чтоб я знал всю правду. Немец долго сопротивлялся. Поэтому синяк получился: сочный, спелый и лиловый.
      Как они вычислили, что у него часть моих денег? Как-то ведь вычислили...
      За мною, очевидно, велась ежедневная слежка. Ночью я ловил уже не раз руки воров под своею подушкою. Того же мелкого Матазимова...
      - Сялябон…сялябон, - шипел он, отчаянно дергаясь рученкой в моей руке...
      «Крыс», которые воровали чужое, там хватало. Это, впрочем, не считалось там чем-то зазорным, тем более отобрать что-то у салабонов.
      Перепуганный Гофман обещал мне, что он вернет мне все эти деньги; кажется рублей двадцать. Сума не шуточная как для человека, которому их больше не откуда ждать. Гофман, немец, который жил с хитрым лицом лиса. Из-за этого - не только мне одному казалось, что даже адвентистом седьмого дня он стал лишь потому, чтоб избежать по субботам прелестей парко-хозяйственного дня. Адепты этой веры в этот день отдыхают; до захода солнца. Так что Гофман был обеспечен в этот день дополнительным выходным, когда все салабоны из роты пахали в поте своих лиц.
      Надо отдать должное, меня тоже пригласили в поход на Тюра-Там за выпивкою. Не послали, как это бывало с салабонами, - а мы отправились, именно, втроем: я, Бутаков и Цымбалов. Шли уже особо не скрываясь, в полдень, ибо нам уже ничего не надо было бояться комендатуры, так как мы б даже рады были, когда б нас в тот день забрали «красноперые»; тогда бы, мы точно остались дослуживать в своей части. Ехать на отдаленную площадку, - где строили старт, - откровенно сказать, - никто не горел откровенным желанием.
      Мы прошли через весь Летний полигон, пройдя дальше мимо заброшенного ЖБИ, - с его торчащим посредине козловым краном, вымазанного серебрянкой, которую на нем уже наполовину съела ржа, - полтора километра через захаращеный мусором пустырь... Приобретя в тамошних казахов три пузыря водки, вернулись тем же путем назад. У старого козлового крана, мы распили одну бутылку прямо с горла...
      Потеплело на душе. Стало проще прощание с этими примелькавшимися видами. Тем более, что уже начиналась настоящая весна; ветер с юга нагнетал на Байконур теплый ветер из пустыни…
      При подходе к казарме, мы увидели стоящих офицеров. Замполит Сибанов, как всегда ревностно следивший за мной, заметил подозрительно отдувшуюся на моей груди шинель.
      - Стой! Стоять! Я приказываю! – Закричал он, кинувшись за мной.
      Я рванулся в казарму. На входе, - быстро сориентировавшись в пространстве, сунул бутылку за портрет одного из членов политбюро правящей вечно капээсэс, прижав ее к стенке, - и тут же бросился дальше, в бытовку. Сибанов помчался за мной, настиг, и начал обшаривать меня...
      - Ты чего бежал? – Не поняв фокуса, уставился на меня вопросительным взором.
      - Потому, что погнались, - спокойно, реагировал я.
      Когда мы вышли с бытовки, на пороге казармы стоял уже лейтенант Щелкунов, держа в руке бутылку водки. Где я спрятал водку, ему подсказал, очевидно, дежуривший по роте сержант Садыков.
      - Как хорошо, что я, наконец-то, смогу от тебя избавиться. Могу теперь вздохнуть спокойно, - обращаясь ко мне, сказал Сибанов.
      - Смотри, - сказал Щелкунов, увлекая меня на улицу
      Он держал на весу, - за белую колпачок, - бутылку водки. Потом пальчики его руки разжались, и бутылка, с красной этикеткой, понеслась донышком вниз. Послышался глухой, тукнувший звук, и на асфальте появилась пенная лужица, отдающая сильным запахом спирта.
      …В назначенный день, за нами пригнали грузовик.
      Сопровождать нас в этой поездке, - вызвался Сибанов. Очевидно, как бы желая довести дело с избавлением от меня до, собственно, логического завершения. Возможно, что он подумал, я захочу по дороге сбежать, и поэтому он, на всякий случай, решил: сопровождая меня до самого конца, высушить сию чашу моей участи до самого дна. Попутно получая от этого наслаждение. А то и организовать, в случае чего, погоню, арест или застрелить меня при попытке к бегству. Это шутка, конечно же. Боевого оружия он не видел так же, как и все мы, военные строители. Скорее всего, с нами отправили того, кто наименее был нужен производству. Это и спасло меня.
      …Поначалу все переселенцы хорохорились, старались выглядеть этакими бодрячками, начали организовываться в настоящую шайку. Но, по мере приближения нашей душегубки к этому, по всему видно было гиблому месту, воинственное настроение быстро улетучивалось, а на смену ему приходила настоящая апатия.
      Особенно, когда мы выгрузились среди голой пустынной местности, на которой стояло лишь несколько типичных казарм. Липкая желтая грязь налипла на подошвы грубых кирзачей, волочась за ногами, красноречиво указывая нам, что это место и есть окончательный жизненный финиш.
      Нас завели в какую-то казарму. Со всех углов, на нас бесцеремонно глазели хищные глазёнки бабаев. Это не сулило нам всем никакой спокойной жизни, особенно на первых порах. Надо было снова доказывать: кто есть кто в этой казарме. Как? Со сломанной рукой?..
      Здесь, меня начало преследовать ощущение, что мы попали здесь в определенную нам начальством за несговорчивость западню, с которой для нас не остается никакого жизненного выхода. Все естество мое заполнило ощущение тревоги, и определенной опасности.
      Старший лейтенант, - здешний ротный, - принимал у Сибанова пополнение.
      Местный командир был многим похож на того тертого офицера, который знает почем фунт лиха здесь на Байконуре. Поглядывая скоса на меня, Сибанов все время потирал руки. Была у него такая привычка.
      - А что у тебя с рукой? – Ротный направил на меня свой твердый взгляд.
      - Сломана, - говорю.
      - Как сломана? – Подняв брови, старлей внимательно посмотрел на Сибанова. Ему сказали, что привезут рабсилу, с помощью которой можно будет работать, давать план, а здесь привезли какого-то непонятного калеку.
      - Это он в драке сломал, - молвил, беспечно расслабившись, Сибанов, в желании еще больше усугубить мою и без того незавидную участь. Круглое лицо его, которое всю дорогу не покидало расплывающееся при взгляде на меня блаженство, приобретя здесь мину настоящего избавления. А этого нельзя было делать, особенно, когда дело уже, казалось бы, было сделано. В армии многое случается в последний миг!
      Лейтенант отложил мою учетную карточку в сторону.
      - Мне такие, здесь не нужны, - твердо расставляя слова, сказал ротный. – У меня самого таких – полказармы. Могу, и вам, если что, отбавить! – Последние слова он выговорил с нажимом на безаппеляционность.