3. Канава

      Храмов остался работать в Центральной партии - базирующейся при управлении Березовской экспедиции, - в том самом сером и массивном здании высящихся прямо в самом центре Новосибирска, в свое время олицетворявших собою великую мощь и лоск имперской России на необъятных просторах Сибири. Этот город тогда носил название: Новониколаевск…
      Получил койко-место в двухкомнатной квартире на улице Нижегородской, в районе Восход, что совсем недалеко от Коммунального моста через Обь.
      Город казался Храмову скучным и угрюмым.
      Спеша всякий раз на работу в центр города, Храмов отмечал про себя парящий над всей этой алюминиевый купол Оперного театра, проступавший своею белизною сквозь матовую дымку белым пятном.
      Он пробегал по аллеям Центрального парка, с почти ручными белками.
      Проносился мимо бронзового Ленина, возглавляющего пять монстроподобных изваяний в самом центре мегаполиса, которые олицетворяли собою какую-то связь эпох строительства социализма, которых в народе называли «труппой товарищей» не пьющими водку.
      Ближе к началу нового полевого сезона, Храмова начали отправлять за город, - на базу экспедиции, - где, под руководством опытного Бориса Б., - геофизика из отряда Артюхова, - он начал подготовку старенького спектрометра. Строя рабочие графики в режиме работы прибора на разных моделях с известным уже радиоактивным фоном…
     
      …С началом весны, Храмова (числящегося в отряде Федорова) отдали в аренду, в группу Татаринова, которой предстояло первой выехать на Алтай…
      7 мая они разбили лагерь на реке Урап.
      …И вот его, во главе двух бичей, - так принято было за глаза называть рабочих в этой среде, – Петрова и Пальчикова, – отправляют отрабатывать аномалию в деревню Пыхтарь.
      Отряд начал передислокацию на военном «шестьдесят шестом», на расстояние около ста километров вглубь территории.
      До самого районного Залесово, была еще такая-сякая дорога, а дальше, началось царство молодых осинников, в котором автомобиль еле передвигался по разбитым тракторами донельзя проселкам.
      То и дело на пути следования возникали какие-то заброшенные уже совсем деревни, с заросшими дворами и заколоченными окнами…
     
      За всю дорогу Храмов имел возможность рассмотреть обоих своих попутчиков.
      Татаринов – опытный специалист в этом деле, - подобрал их, словно по заказу какого-то художника.
      Из всей пестрой компании бичей, которая явилась с ним на Алтай, и прожила в палатках несколько недель на речке Урап (среди всех тех березовых колков), - он выбрал именно этих двоих, чтоб отправить их вместе с Храмовым. Они должны были решить очень сложную задачу: «по выемке грунта». Другими словами сказать, сделать план по канавам.
      Две недели, Татаринов внимательно наблюдал за всеми рабочими, заставлял их бурить тупым буром дырки в земле. Только эта связка безропотно прошла все испытания!..
      Мрачноватый Петров, - крепкий с виду, - оказался на редкость степенным и рассудительным в работе мужиком, на которого можно было во всем положиться в любой работе. Петров обладал определенной житейской устойчивостью (имел в Новосибирске семью).
      Для молодого романтика, Храмова, таскающего в своем рюкзаке дневник, оба эти кадра, были, по сути дела, людьми из далеких обывательских джунглей.
      Рабочие, впрочем, говорили о нем, что он, вроде того… не от мира сего…
      Поскольку это все были абсолютно разные люди оказавшиеся в одной упряжке, они молча тянули каждый свою лямку, не находя общих тем для разговоров.
      Дорогу выдержали молча, словно держа во рту воду. Отчего в кузовном отсеке, - за фанерной перегородкой, - все это время чувствовалась определенная напряженность.
      Храмову, оба рабочие, были интересны тем, что пришли они из того мира людей, о котором он имел весьма ограниченное понятия. В поведение Петрова были заложены сугубо обывательские ценности, которые в то время широко пропагандировались властью, которая искала в них свою надежную опору. Делался упор на семейный уют и покупку дорогих вещей…
      Полное пренебрежение к этим вечным ценностям, со стороны отбывшего лагерный срок, оболтуса Пальчикова, только подтверждало эти обывательские стремления в обществе. С Пальчикова еще никак не могла выветриться вся эта лагерная бравада.
      Оба рабочие, в свою очередь, были далеки от выдуманного книжного мира, в котором хорошо ориентировался Храмов. Это для Храмова росли в стихах березки под Рязанью, на родине его любимого поэта; существовал очень стройный исторический мир, населенный всевозможными выдающимися личностями, среди которых так хотелось занять свое место. Идеалистическое и романтическое восприятие окружающего мира Храмовым, держало простых людей от него на определенном расстоянии, что создавало впечатление его патологической замкнутости.
      …Храмов отметил для себя, что лицо у Петрова необычайно грубое, словно бы вырубленное топором, на котором полностью отсутствуют плавные линии. Туловище - кряжистое; крепкое.
      Тогда, как Пальчиков, был словно сплетен из разных плавных линий. Здесь природа явно постаралось, и, по всему было видно, не поскупилась даже на некоторое изящество…
      По характеру оба мужики были какими-то конверсионными. Домовитый Петров, за которым любая женщина, могла чувствовать себя, как за каменной стеной, и, в то же время, Вася Пальчиков, плывущий постоянно за течением, который, по сути дела, такой себе жизнерадостный балбес.
      Являясь в геологию, представители этой породы рода человеческого, как правило, имели при себе иногда только справку с мест не столь отдаленных от города Магадана. (Известны многие случаи, когда в отделы кадров геологических предприятий являлись кадры вообще без оной).
      Появление подобных личностей, - искателей всевозможных приключений, - авантюристов, - в любом геологическом отряде было вполне заурядное явление, часто нигде не зафиксированное на бумаге, где они, трудясь наравне с мертвыми душами, призваны были сделать определенную работу.
      Многие бичи находили здесь себе основу своего существования. Стоило кому-то из них заявить о себе, как о добросовестном работнике, как тут же, за ним начинали охоту начальники отрядов. Опытный канавщик всегда выше ценился в этой среде, чем никакой техник. С его мнением принято было считаться на уровне инженера.
      Набирая себе новых бичей, для геолога существовал определенный риск. В полевых условиях для этого контингента не исчезают возможности переступать существующий уголовный закон, чтоб оказаться снова в своей тарелке: за суровой тюремной решеткой, где их ожидал привычный распорядок дня, баня по субботам и работа на лесоповале в тесной компании с лагерной охраной.
      Похоже, что для избавления от потенциальных преступников в городах, пенитенциарная система нагло закрепила за геологией статус продолжения воспитания своих бывших подопечных. В любой геологической конторе такие люди, - носящие вирус неприкрытой угрозы для состояния общественной морали, - моментально получали надежный кров над головою, сносную пищу и возможность получить новую профессию. Вернувшийся с мест не столь отдаленных мог рассчитывать на койко-место где-нибудь на загородной базе, устроиться на зиму работать кочегаром или, на худой конец, дворником. Лучшие из худших человеческих особей связывали с геологией навсегда свои изломанные и исковерканные судьбы. Судимости, для геологов, не имели особого значения. Люди, попиравшие в свое время законы, жили под их эгидой, делая посильную карьеру, вплоть до того, что становились достаточно умелыми операторами, работая со сложной геофизической аппаратурой…
      Глядя на эти забавные противоречия, заложенные самой матушкой-природой в его невольных попутчиках – Храмов, внутренне, умилялся своей наблюдательностью. «Это ж надо было судьбе так перетасовать колоду человеческих судеб, - думал он, - чтоб из бесконечного количества вариантов собрать в одном такую внешне не похожую компанию. Скорее, все же, это заслуга того же Татаринова…
      В момент приезда в деревеньку, Храмов уже приблизительно знал, с чем ему придется столкнуться в самое ближайшее время, исходя из благоприобретенного во время скитаний жизненного багажа. Он уже не питал особых иллюзий.
     
      Появившуюся экспедицию встречала дюжина почерневших от времени изб. Меланхолически взирая на мир своими окнами, они напоминали обреченно бредущих вдоль склона странников.
      В целом, эти покрытые деревянными плашками избы, олицетворяли собою так люб Храмову, ХIХ век…
      Дорога, соскользнув из склона, тут же попадала на каменистую речку Татарку, через которую в этом месте был переброшен живописный мостик, сложенный с нетёсаных, березовых стволов...
      …Велев Храмову настраивать свой спектрометр, Татаринов скрылся в крайней избе. Рабочие принялись выбрасывать из кузова все свои причиндалы.
      Вернувшись из переговоров, Татаринов сделал несколько коротких распоряжений рабочим, после чего, взяв уже настроенный радиометр, влез с ним в яму. Похоже, что с нее крестьяне черпали глину для своих нужд.
      Ткнув несколько раз гильзой радиометра в неровное дно, найдя, таким образом, пик радиоактивности, он тут же велел Храмову сделать спектральный анализ этой радиоактивной аномалии.
      - Здесь надо поставить гильзу прибора, – указав на точку, сказал Татаринов.
      Теперь пришла уже очередь Храмову спускаться в грязную яму.
      Он поставил гильзу своего прибора на то место, которое выбрал ему начальник, слядя за набором импульсов в каждом из трех рабочих каналов. Надо было вычислить природу аномалии: урановая она или того же радиоактивного тория-90...
      Радиоактивный изотоп калия имел лишь свое влияние на любую радиоактивность.
      Пока старенький приборчик СП-3М набирал необходимые импульсы, Ване удалось беглым взглядом окинуть всю живописную окрестность. С вершины холма, околица, возлежала, как на моей ладони.
      Внизу, под горой – змеилась небольшая быстрая и каменистая речушка, берега которой утопали в зарослях черемух, цвет которых густой белой пеной стекал к ее темнеющим омутам. За белыми сугробами цветущих черемух, росли, раскиданные по гриве, нарядные в эту пору березы. Среди высоких, изумрудных трав, горели ярким оранжевым цветом жарки, званые в тех местах – огоньками.
      Это было завораживающее зрелище! В многоголосую симфонию всевозможных звуков, доносящуюся снизу, гармонично переплетался свист ветра, журчание и плеск воды в каменистой речке и многое чего другое, что сопровождало веселое птичье пенье. Голоса птиц распадались на отдельные фиоритуры, которые, в целом, составляли величественную ораторию прославления жизни всей окружающей природы. Не одна птичка не мешала своим сородичам в этом слаженном хоре, проявить свой певческий дар...
      …И только громкие голоса многочисленных кукушек кололи всю эту музыку на ровные промежутки времени…
     
      Начальник велел рабочим занести вещи в сенцы крайней избы.
      Пребывание Татаринова в грязной яме, никаким образом не отразилось на его одежде. Он был по натуре аккуратистом.
      Храмова всегда поражала эта особенность Татаринова при любых обстоятельствах оставаться таким чистюлей. Ваня никогда визуально не наблюдал на нем никаких признаков грязи. Казалось, что если в тартары ввергнется вся небесная хлябь, и ливень прольется, как с ведра, но на Татаринове этот катаклизм не обозначится ни коим образом. Этот человек сумеет просквозить даже между капельками дождя!
      Если вспоминать все эти недавно прожитые в палатках на Урапе дни, когда им приходилось по сто раз в день соприкасаться со всеми существующими в природе фракциями грязи, Храмов не смог выделить не единого момента, чтоб это обстоятельство хоть коим образом обозначилось на его коричневом плаще. Всегда подтянутый и стройный мужик; с неизменною офицерскою сумкою в руках.
      Целеустремленное, волевое лицо геолога всегда выражало олимпийское спокойствие человека хорошо знающего свое дело. Этот тип лица давал Храмову повод сравнить геолога с революционным матросом времен гражданской войны, у которого никогда не возникало классовых шатаний.
      Татаринов оставлял впечатление, твердого и решительного человека.
     
      - Сделал замер? – Спросил Татаринов, подходя к краю ямы
      - Еще надо обсчитать замер, - ответил Храмов, начиная копаться в своей сумке, отыскивая в ней таблицы сложных формул и коэффициентов, по которым в полевых условиях определяется процентное содержание каждого из изотопов.
      - Можешь определить это без вычислений? - Спросил Татаринов, и, как бы рассчитывая на юношеский максимализм парня, невзначай бросил: - Настоящий геофизик должен уметь прикидывать.
      - Мне… кажется… все же, что это урановая аномалия, - с трудом, справляясь со своим волнением, наконец-то выдохнул Храмов.
      Татаринов кликнул рабочих:
      - Мужики! Бегом сюда! Не забудьте прихватить лопаты!
      Он начал разматывать рулетку...
      Скоро сорокаметровая канава была размечена. Ее будущие края, были утыканы сухими ветками…
     
      После этой обязательной процедуры растянувшейся на пару часов, оба их рабочие, - смачно поплевав на ладони, - принялись снимать верхний шар грунта - дерн. Татаринов в это время уже вытаскивал папушу денег, - и, отделив с нее четыре синие пятирублевые купюры – протянул Храмову.
      - Вот, эти, три пятерки – станут платой за ваш ночлег, а на четвёртую - купишь у хозяйки, Анны Васильевны, картошки, хлеба или молока. Посматривай за этими мужиками. С тебя будет спрос, как из специалиста.
      Геолог сделал небольшую паузу, обдумывая дальнейшее:
      - Остаешься здесь за старшего. Смотри, чтоб рабочие не пили. Впрочем, Петров, и без твоих понуканий будет вкалывать. Этому позарез нужны деньги. – Размышлял в голос, Татаринов: - А, что касается Василия?.. – Тут Татаринов на какое-то мгновение призадумался, подбирая точные выражения, после чего продолжил: - Пальчиков будет во всем слушаться Петрова. Впрочем, риск того, что он может чего-то отчубучить всегда остается. Какая-то моча может стукнуть Василию голову…
     
      Проводив увозящий Татаринова автомобиль, длинным, задумчивым взглядом, Храмов снова оставшись наедине со своими мыслями.
      Многое в его характере выглядело еще угловатым и несовершенным, что, давало повод взрослым дядям, называть это детским инфантилизмом. Покудова в молодом человеке еще строился прочный фундамент, - это все допускалось, как связующий материал.
      Храмову, в огромной мере, была присуща большая впечатлительность и непредсказуемость, в лучших смысловых гранях присущих его духовности, позволяющих непосредственно наблюдать и провоцировать других на сильные поступки. В нем еще присутствовала какая-то птенцовая неоперённость, выраженная в какой-то мере побочной мнительностью, что всегда мешало ему воспринимать окружение таким, какое оно было на самом деле.
      Все эти составляющие его бесспорно сильного в будущем характера, в совокупности, сильно ограничивали возможности молодого человека; больше чем надо заставляли его, казалось бы, без серьезного повода, задумываться, формируя в нем мысленный аппарат.
      К этому можно добавить в еще большей степени недюжинную волю, природный ум и физическую силу, которые помогали этому сильному характеру, еще не полностью закаленному в житейских бурях и невзгодах, отстаивать свои духовные принципы.
      Сколько надо будет пережить неудач, чтоб закостенел внутренний стержень, на котором должна держаться духовность индивидуума?..
      Постепенно в жизни слабые звенья будут заменяться более прочными, усиливаться, - по замыслу творца, - острые углы характера отшлифуются, засверкают какими-то новыми гранями, в то же время, давая этому характеру определенную закалку в виде богатого житейского опыта. Память отберет себе образцы для подражания, сформирует идеал, который создаст голограмму настоящей житейской цели.
      Храмов знал себе настоящую цену, и никому не позволял фривольно поступать с собой. Он, словно бы, хранил эту свою восприимчивую для глубоких познаний аморфность в своеобразном жестком панцире, который невозможно было пробить извне, но которая постепенно твердела в нем.
     
      …На секунду Храмов задержал свой взор на сдирающих верхний слой рабочих, обнажающих желтый, глиняный ливер холма. Покрутился возле них, и не найдя себе применения, направился в избу, чтоб поближе познакомиться с ее обитателями. Здесь предстояло провести несколько недель.
      Надо сразу оговориться, что Ване впервые привелось переступить порог настоящей русской избы. Момент, скажем сразу, волнительный в судьбе каждого впечатлительного человека, который впервые попал в новые для себя условия.
      Сразу же, из темных сеней, он попал в жарко натопленную переднюю хату, треть которой занимала славная русская печь, из зева которой, хозяйка Марья Васильевна, доставала пышные булки белого хлеба.
      Пышные булки сидели на лаве, укрытые чистыми полотенцами, словно генералы в предбаннике.
      Хозяин, Иван Тимофеевич, в это время, сидел на скамье, и, не выпуская изо рта «Беломорканала». У него не было левой ноги. Костыль с палкой, дежурили рядом с ним.
      После обязательных приветствий, в голосе Марии Васильевны появились хлебосольные нотки:
      - Милости прошу, к нашему шалашу! – Скороговоркой, приговаривала хозяйка, накрывая стол. – Сейчас отобедаем. У нас так принято вначале людей кормить, а потом с ними разговоры заводить. – Увидев в окно, свежую рану канавы, раскроившую всю макушку холма, хозяйка тут же обратилась к Храмову: – И товарищей своих зови. Ишь, как споро, роют! Чай, нашли, что?
      В каждом звуке этой живой русской речи, чувствовалась настоящая поэзия. Этой женщине невозможно было отказать в приятной, задушевной беседе. Звонкий голос так гармонично шел к ее обаятельным и добрым чертам лица, сохранившие следы былого румянца на щеках в виде красных прожилков.
      В глазах этой уже пожившей на свете доброй женщины, отражался весь окружающий мир; сохранился тот живой, неподдельный огонек интереса ко всему происходящему вокруг.
      - А как же, – утвердительно, молвил Ваня. Ему хотелось оставить после себя только приятные воспоминания.
      Дай-то, Бог! - Молвила хозяйка, и бросила обнадеживающий взгляд, на образ в красном углу избы. – Чай и в нас бы такой комбинат открыли? – И, не дожидаясь ответа, поведала Ивану, такое: - Давеча, я ездила к своей дочери в Узбекистан. Город там есть такой – Наваи! Может, слыхал чё об нем?.. Она там на золотом руднике работает. Стало быть: в глубоком карьере. Матерь Божья! – Всплеснула хозяйка в ладоши. - Машины в ем, что те спичные коробки будут!..
      - Обязательно, и здесь такой построят! - Желая уважить Марье Васильевне, сказал Иван. – А почему б и нет? Вот, хотя бы, на месте этого холма.
      Он почувствовал себя Александром Великим и Остапом Бендером вместе взятыми. Что ему было здесь комбинат построить?! Ивана сразу же понесло... Он наобещал старикам, что как только они выкопают канаву, сразу же после на этом месте поставят буровую, а потом уже, – и до рудника, - рукой подать… Вокруг него - вырастет новый поселок, город… Столица, отдыхает…
      Когда он закончил фантазировать, в избе царила глубокая тишина.
      - Дай-то, Бог! Дай, Бог! – Нарушая тишину, обозвалась Анна Васильевна, обращаясь к образам.
      – И нам бы не надо никуда ехать, - вставил и своих пять копеек, Иван Тимофеевич. – А-то, заладили нам, отправляйтесь, мол, жить в Борисово! А могилы наших дедов, я, что ли, с собой заберу? Кто за ними потом присмотрит? Нам такой простор здесь! Хозяйство свое держим. У нас все есть: свиньи, буренка. И правительство пошло крестьянам навстречу. Вот посмотри, - Иван Тимофеевич ловко подхватывается, опираясь на палку и костыль, живо подскакивает к фотографиям, густо увешавшими стены, выдёргивает из-за одной из них, газету «Правду», и начинает тыкать в шрифт узловатым пальцем: - Вот, почитай! Здесь пропечатано постановление! Теперь хозяин может держать не одну, а целых две коровы!
      Ваня внимательно вслушивался в его слова. Речь шла о давно уже раскрученной пропагандой, и успешно забытой, так называемой, брежневской «Продовольственной программе». В крестьянской избе, за фотографиями, оказывается, сохранилось много подобного идеологического добра, с которым он не хотел расставаться.
      - В этой деревне, - продолжает Иван Тимофеевич, - еще недавно было не много не мало, а двести дворов! Выйдешь, бывало, на одном конце деревни гармошка играет, на другом - девки поют! Весело было... А теперь остались одни старики. В Борисово, говорят, чтобы переселялись. Избы там дают…
      - Куда уже ехать таким старикам, как мы, - накрывая стол, говорит хозяйка. – Нам бы здесь скоротать веку. Никому мы там не нужны. Дети наши разъехались кто куда. Там у нас нет не родни, не знакомых.
      - Магазин, вот, закрыли. Хлеб, раз в неделю, на подводе подвозят, - говорит Иван Тимофеевич.
      - Мы теперича сами пекем, – сообщила хозяйка. – Как-то надоть жить нам дальше?..
     
      За этими стенаниями, стараниями Анны Васильевны, стол споро украсился наваристыми щами и аппетитно пахнущими, жирными ломтями настоящего мяса. Здесь уже возвышалась в большой миске толченная с салом картошка. В другой миске, чуть поменьше размером, лежали розовые ломтики сала. В полу-миске стояли, только что вынутые из бочки соленые огурчики. Квашеная капуста. Сметана. Молочко в небольшой крынке...
      Только что испеченный духмяно издающий ароматы хлеб, лежал отдельно. Все по-крестьянски – большими порциями, - чтоб можно было быстро насытиться…
      Ваня звал рабочих, но те наотрез отказались с ними обедать.
      - Некогда нам, – грубо отрезал, Петров. – Не за тем сюда явились.
      Даже по этому тону можно предполагать, что это предложение ему не по душе. Он сам себе на уме; знает, что делать дальше. Как жить. «Ладно, потом разберемся», - решил про себя Храмов, возвращаясь в избу.
      Возвращаясь в избу, он выхватил с баула пару консервных банок: тушенки и сгущенного молока.
      Дня стариков, судя по их восторгам, геологическая еда пришлась по вкусу.
      Они принялись нахваливать содержимое банок. Тогда, как Храмов, в свою очередь, не упускал возможности похвалить их наваристую и сытную крестьянскую снедь.
      После этих разносолов, Ваню, повело на разговоры. Он вдруг вспомнил, вычитанное в книжке одного сибирского писателя, что сибиряки обожают, есть такую травку, которая черемшой называется. Чтоб показаться человеком в этом вопросе подкованным, он не удержался, и брякнул:
      - А у вас растет черемша?
      - Черемша?! – Переспросил Иван Тимофеевич. – Как навоза! А ты что? Разве никогда черемши не пробовал?
      - Мы ее даже в банки закрываем! – Молвила хозяйка.
      И, не успел Ваня и глазом своим моргнуть, как перед ним выросла на столе мисочка с чем-то ядовито-зеленым на вид…
      - Ежь, - сказала Анна Васильевна. – Это и есть настоящая черемша. Только прошлогодняя. Новая, иш-шо не выросла.
      Ему хватило всего одной ложки, чтоб понять, как он влип, со своею книжною подковкою. Покатав во рту горько-соленый комок, он не знал, что делать с ним дальше. Комок застревал в горле, не лез, что называется, дальше, отчего лицо его, очевидно, приобрело оттенок такой же горечи…
      Видя его стенания, Иван Тимофеевич, попытался прекратить эти мучения:
      - К ней еще надо-ть еще привыкнуть!
      - И то правда, - пожалела Ваню и его супруга. – Выплюнь в помойное ведро.
     
      …Потом они стояли вместе с Иваном Тимофеевичем возле ворот. Иван Тимофеевич тыкал своей палкой куда-то в зареченской гривы, и, с патетическими интонациями в голосе, восторженно восклицал:
      - Наш чернозем жирный, хоть на хлеб намазывай. Что, ты? Знаменитый алтайский чернозем. Сунь в землю оглоблю – телега вырастет! Может, слыхал? Мериканцы готовы скупать его? Золотом, вроде бы, хотят платить?.. Нельзя продавать русскую землицу! – Закипая нутром, воспылал ветеран: Я за нее кровь свою проливал! Вот эту ногу, под Ленинградом в 42-м, на знаменитом «Невском пятачке» во время блокады Ленинграда потерял! - Он постучал костяшкой пальца по своей деревяшке. - Пусть только сунутся с новой войной!
      Незаметно сзади подошла Анна Васильевна. Она, наверное, давно уже попривыкла к воинственным, мужниным речам, поэтому терпеливо дожидалась, пока тот выпустит по невидимому врагу весь свой словесный запал, чтоб потом вставить и свое веское женское слово.
      В этот раз, ей захотелось, чтоб Ваня помог ей закрыть рамы с помидорной рассадой.
      - Пойдем, Ваня, поможешь мне накрыть рассаду, - певучим голосом, сказала она: Чай ночью заморозок будет!
      Стояла расчудесная весенняя погода; пели звонко птички. О каких-то там заморозках не хотелось даже думать. На его немой вопрос, Анна Васильевна тут же начала с готовностью рассказывать крестьянские приметы:
      - А как же, – говорила хозяйка: - Когда цветет черемуха, – всегда жди заморозков. Так у нас, на Алтае, с давних веков повелось: когда черемуха зацвела, - всегда жди ночного заморозка.
      После таких высказываний хозяйки, в голове у Ивана отложилось мнение, что крестьяне умеют читать природу, как хорошо написанную книгу...
      Они накрыли ящики с рассадой помидоров.
     
      В этот момент, Храмов отчетливо услышал тяжелый топот шагов на крыльце. Он выглянул из-за избы, и увидел обеих рабочих, уходящих к калитке. В руках у них были тяжелые рюкзаки.
      Ваня рванулся вслед за ними.
      - Вы куда это собрались без спросу? – Настигнув их за калиткой, спросил у Петрова Иван.
      - Душно как-то в избе, - заюлил Петров, вытирая обильный пот с крепкого чела. – Вот и решили себе: перебраться на берег речки. Будет жить там…
      - Будете жить в избе! – Жестким тоном, прервал его Иван: - по заветам нашего начальника, Станислава Ивановича Татаринова! Слышал о таком?
      - Слыхал, - сказал Петров. – Он – начальник. Я перед ним всегда шапку сниму, а перед тобою – нет. Ты мне не указ! – И, вслед, презрительно процедил, сквозь зубы: - Тоже мне в начальники записался…
      С этими словами, Петров сделал полуоборот туловища, давая понять Храмову, что всякий обмен мнений на этом не имеет больше никакого значения.
      К горлу Храмова невольно подкатился сухой ком. В глазах позеленело от ярости. Молодая кровь вскипела лютой ненавистью...
      Храмов, не помня себя, от злости, схватил Петрова за барки рубахи и начал теребить его на себя. Но, тут же, почувствовав под побелевшими от напряжения пальцами, упругую мощь налитых мышц своего рабочего, немножко ослабил этот порыв. В таком положении, они простояли несколько долгих минут.
      Ваня не испугался его, он был готов к драке, и это, наверное, остудило порыв Петрова. Тот был не готов к такому развитию событий. Он, вообще, считал себя всегда пупом земли!
      - Пусти. - Разжав плотно сжатые, побелевшие губы Петров.
      Ваня разжал пальцы, и рубаха Петрова сама выскользнула из них. Тот начал медленно заправлять ее в брюки…
      Пока тот неспешно заправлял ее в брюки, Пальчиков молча глядел на своего босса, время от времени, переводя любопытный взгляд на молодого Ивана. Вот, уж чего не ожидал он, так не ожидал. Откуда он мог предположить, что в Ивана найдется столько прыти, чтоб взять на себя смелость, потягаться с Петровым?..
      Тем временем, не проронив больше ни единого слова, Петров, взвалил на свои плечи свой тяжелый рюкзак с вещами, и, не оглядываясь, тяжелой походкой отправился через вершину холма вниз, по крутому косогору, на берег речки. За ним, подхватив свои вещи, оглядываясь на Ивана голубыми глазами, последовал и его напарник.
      Огорошенный Ваня, остался стоять на прежнем месте.
      - Чего им нужно? – Услышал он за спиной, взволнованный голос хозяйки.
      - А кто их знает? – ответил Ваня, не отрывая глаз из спин ходящих за гору бичей. - Какая-то блажь, похоже, нашла на нашего Петрова.
      - Пойдем отдыхать в избу, - сказала хозяйка. – Утро вечера мудренее. Завтра разберетесь.
     
      …Жизнь в крестьянской избе начинается довольно-таки рано. Нужно вставать, идти возиться со своей живностью. Живут в ней, все больше по поговорке: кто рано встает, тому бог дает.
      Когда Ваня проснулся, Анна Васильевна, обслужив многочисленное хозяйство, уже затопила печь. Ее лицо озаряло зарево. Иван Васильевич, сидя в неизменной позиции на лавке, чадил своим дежурным «Беломором».
      Увидев, что Ваня уже не спит, лежит с открытыми глазами, хозяйка сказала в открытый зев печи, конкретно, обращаясь только к горшкам:
      - Только что корову отправляла на пашу. Твои-то, Вань, у костра сидят и греются... Я-то, чинно, прошла мимо. С ними поздоровалась... «Померзли, чай»? – Спрашиваю. Тот, что по сурьезнее, с которым ты поцапался, что-то промямлил… Ночью, поди ж ты, сильный заморозок был! – И запричитала, по своей бабьей привычке: - А мужики, что дети малые! И чего вам в избе не сидится? Сидели б здесь: в тепле и добре. Горя б не знали! Так, нет же: «Пойдем на берег». Дурачье, - одним словом! – Отчитав своих несостоявшихся постояльцев, Анна Васильевна на какой-то миг приумолкла, быстро истратив на них, весь скудный запас «нехороших» слов.
      Конечно, живи рабочие в избе, она б получила прямую выгоду. Начальник договорился хорошо платить за них. Здесь умели считать каждую заработанную копейку. Рабочие покупали б у них картофель и молоко...
      К этому молодому парню, они, похоже, привязались всей душой с той первой же минуты, когда он только что вошел в избу...
     
      Ближе к обеду явился Татаринов. Первым делом отправился на канаву, к своим рабочим. Иван подошел к нему чуть попозже.
      - Мне Петров рассказал, что вы что-то не поделили с ним, - сказал Татаринов, встречая Храмова на вершине холма, и, не ожидая каких бы то ни было объяснений от него, продолжал в том же духе: - Петров переживает, что ты деньги его пустишь по ветру. Не доверяет он тебе. Так, что переходи-ка ты лучше к ним. Поставите на берегу палатку. Она вся в дырках; бывшая банька, но все же лучше, чем под открытым небом ночевать. Как-нибудь переживешь.
      Перед тем, как уехать, он, все же, попросил Ивана:
      - Вот что. Отдай-ка ты, лучше те деньги, что я тебе дал, рабочим. Успокой, прежде всего, грешную душу Петрова. А то он, бедный, с ума, того и гляди, что сойдет, говоря между нами.
      - Да не надо мне его денег! - вскипел Иван. – Пусть ими подавится! Сегодня же отдам!
      …После обеда, расплачиваясь с хозяевами за ночлег, Ваня, отдал им свою пятерку. Хозяйка за это на дорогу выделила ему еще ведро картофеля и банку молока. Он еще раз поблагодарил их за всякую доброту, и отправился на свое новое место жительства…
      Рабочие он нашел сидящими на принесенном разливом бревне. Его встретили сдержано. И только при виде продуктов, глаза Петрова несколько потеплели. Вместе принесли остальные вещи.
      Палаток некто из них не умел ставить. Без тени, каких бы то не было сомнений, они нахлобучили ветхую и дырявую холстину на три кола, решив, что так и надо обустраивать свой быт. А, чтоб сооружение сей малой архитектурной формы, выглядело более устойчиво, его присобачили веревками к вогнанным в землю колышкам.
      Средний кол тут же проткнул старую, убогую холстину, и вылез неровным концом наружу, придав неэстетической конструкции совсем уж инвалидный вид…
      Теперь сверху, - с самой высоты холма, - палатка сильно смахивала на какого-то серого птаха – возможно, что журавля - безжалостно пришпиленного какими-то нелюдями к земле. Это сходство еще более усиливалось в ветреную погоду, когда холстина начинала сильно надувать бока, и громко хлопать своими входными крыльями. К тому же многие мелкие дырочки, былые постояльцы ее, пытались замазывать красной краской, которая с годами выцвела, и теперь придавала вид застывших пятен крови. Казалось, что измученная птица, пытается всеми оставшимися силами взмыть в небо.
      …С тех пор, как в палатку влезла корова, и съела весь запас соли и хлеба, - только что принесенный Анной Васильевной ее хозяйкой, - они, сговорившись, развесили в ведрах остатки продуктов на ветлах под горою. Отчего те, сразу же, стали напоминать новогодние елки, увешанные подарками.
      Злополучная буренка не только оставила после себя полный бардак, начиная с раскатанной по всей палатке картошку, измазанную липкой слюной, но, словно бы поглумившись над ними, огромную, дымящуюся лепёху посредине палатки, сильно омрачив им мысли.
      Анна Васильевна оперативно восполнила их потери хлебом и молоком.
     
      …Вынужденное переселение, дало Ване возможность регулярно выслушивать все новые откровения далеко не святого, бывшего таксиста Петрова.
      - А мне покудова очень нравиться здесь, - поглощая свою порцию, вещал самовлюбленный Петров. – Красота здесь! Лепота! И, - расход совсем небольшой. В городе что? Там повернулся, - и рупь гони! И, так, по рублю, за день, знаешь счетчик натикает?.. А здесь расход небольшой. Я тут как-то подсчитал себе…
      Петров уже давно укрепил всех в железной мысли, что он усердно копит деньги на новый «Жигуленок». Все уже знали, что у его потаённой мечты будет, обязательно, вишневый колер.
      Каждое утро этот кряжистый Петров, забросив на плече мохеровое полотенце, отправлялся по росной траве к речке. Пристроившись там возле омута, на большом валуне, он начинал обливать себя студёной водой, фыркать и охать на всю округу. Создавая такое впечатление, что в омут, невесть как, попал довольно-таки увесистый тюлень.
      Приняв водные процедуры, он тяжелой поступью, шествовал в обратном направлении.
      Однажды, Василий, проснувшись от этих громыхающих шагов, высунув лицо из спальника, и сладкозвучно, нараспев, произнёс:
      - Солнце встало выше ели, а бичи еще не ели!
      - Это ты «бич», - сказал вползающий в палатку, Петров. – А я сюда приехал подышать свежим воздухом! – Было видно, что слова напарника задели его до глубины души, и, он, как бы в свое оправдание, начал виновато изливать свою душу. - Я себя «бичом» не считаю, - говорил он. - Это Пальчиков считает себя настоящим бичом! Слышишь? Ваня? У нас живет бич! Так и запишем, что Пальчиков - бич! – Во время посвящения своего напарника в бичи, в Петрове начал проявлялся самовлюбленный обыватель: - У меня, - говорил Петров, - очередь на «Жигули» вплотную уже подошла, а денег немного не хватило. Вот и пришлось подрядиться к геологам. Если б тогда меня не погнали с таксопарка, я б эти бабки в два счета заработал. А теперь придется повкалывать. – Сделав выражение своего лица злым, он продолжал уже с ударениями: «Я одного козла выведу на чистую воду! Который заставил меня уйти из таксопарка!».
      Похоже, что не поделился с кем-то барышом. Копя деньги на «Жигули», он ни в какую не хотел отстегивать начальству какую-то обязательную мзду.
      Его, очевидно, предупреждали коим-то образом, но он не внял этим голосам, и его под каким-то надуманным предлогом выставили за ворота таксопарка, лишив престижной работы. Так поступали повсеместно.
      Позавтракав, рабочие медленно тащились на канаву. Но еще долго, с вершины холма, до слуха Храмова, доносились подобные откровения Петрова.
      И, только после молитв своему божеству, душеспасительные стенания землекопа, плавно переходили в его натруженное сопенье. Под аккомпанемент гулких ударов кайла, о встречающиеся на пути песчаники.
     
      Тем временем, Ваня, наконец-то, уселся за обязательные вычисления процентного содержание урана по всем добытым на участке точкам. Со всех дыр в земле, на которых он сделал замеры накануне, пёр - торий-90!
      Радиоактивный торий никому был не нужен. Нужен был уран!.. Для ядерных бомб. Для ядерных электростанций, ледоколов и спутников! Для всей ядерной мощи Советского Союза…
      Ваня в сердцах отбросил тетрадку с вычислениями, и, не помня себя, отправился бродить на берег, развеивать свою кручину. На душе скребли кошки развитой мнительности.
      Храмов корил себя за опрометчивое решение, разрешив Татаринову копать здесь канаву. Вмешивалось в его настроение еще и тот факт, что он уже пообещал старикам здесь настоящий рудник, да еще с целым городам в придачу. Он ведь всегда верил в то, что говорил. Постигшее его разочарование, начало угнетать все его мысли, а на душе стоял - грохот бьющихся стекол воздушных замков…
      Он долго бродил по берегу речушки, глубоко погрузившись в свое нервное состояние. Ваня, всерьез, считал себя виноватым в том, что здесь была затеяна канава. Через это состояния, выплывали наружу все последствия юношеского максимализма.
      Эта канава давно уже существовала в планах Татаринова, и чтоб он не вычислил, она должна бы была быть на самом деле. Планы партии, - был такой лозунг, – планы народа! В данном случае – геологической партии...
      Храмов был совсем еще молод, и до конца не понимал всех этих взрослых игр, когда, ради выполнения плана любой ценой, на давно уже известной ториевой аномалии, организовывались подобные игрища. Ему еще только предстояло вжиться в эту систему, или, борясь с нею, проиграть ее все будущие баталии. Слишком уж неравными, выглядели их силы.
      Среди геологов ходили злые шутки, что даже если удастся кому-то открыть новое месторождение, то его тут же зароют обратно, чтоб избежать известных хлопот и структурных перестроек.
      Многим стало выгоднее выполнять потихоньку план, и получать в свое удовольствие, зарплаты и премии. Старшего геофизика этой экспедиции уже понизили до уровня партии только за то, что под его руководством как-то прозевали одно небольшое месторождение урана…
     
      Храмов отправился вдоль речки, вверх по течению. Дойдя до поворота реки, где она как бы вытекает из-за горы, он потоптался возле звонкого переката.
      По ту сторону речки, частоколом на фоне мрачного неба, торчали темные зубцы высоких вершин вековых елей. Ниже: ярус густых зарослей черемух, пенистым цветом ниспадал почти до самой воды. Густые ароматы распускающихся ветел...
      Мысли в голове бродили одна мрачнее другой. Он без конца прокручивал в памяти злосчастный эпизод, когда он дал свое добро: копать эту злополучную канаву. Поправлять что-либо, в его понимании, было уже поздно.
      Про себя он уже решал, что постарается уехать отсюда. А ведь ему уже предлагали остаться с Татариновым до конца этого полевого сезона. Теперь об этом не могло быть и речи…
      Он обратил внимание, что уже долго стоит возле переката. По камешкам, подпрыгивая бурунами, бежит кристально чистая, студеная вода…
      Неожиданно в голове у Вани возникло жгучее желание перебежать по ним на другую сторону речушки, добраться до дороги, которая, огибала какое-то болотистое место, выходила на мостик, и вернуться по ней в деревню.
      О существовании дороги он знал из карты, которую подробно изучал накануне.
      Перебравшись через заросли дикорастущих кислиц, Храмов очутился в царстве леших и кикимор. Справа от него простиралось кочковатое, бескрайнее болото, выходящее за края мелкомасштабной карты; слева – белая стена березового сухостоя, в палец толщиной. Тронешь такую березку, - и она ломается, словно спичка. Падая в болотную жижу, обдает Ивана тлетворным запахом гниения...
      Кромсая мертвый березняк, он забирал чуть-чуть в сторону гривы. Ему казалось, что так он не сумеет прогадать. Поскольку дорога обязательно выходит на мостик, и он ее, ни в коем случае, не сможет прогадать.
      Но, прошло уже много времени, как ему казалось, а признаков дороги не было даже и в помине. Наоборот, болото становилось все мрачнее, и глуше…
      Храмов заразился внутренней паникой, все больше забирая влево. Под ногами появились признаки болота: болотные кочки. Между ними в рытвинах виделась застоялая вода с разноцветными, химическими разводами.
      Начал накрапывать сиплый дождик…
      Тогда Ваня остановился, чтоб привести свои мысли в порядок. Достал сигарету, и опустился на высокую кочку. Неожиданно для себя услышал звенящий голос речки. Он воспринял его, словно колокол спасения. Ваня пошел на этот зов, и в скором времени достиг того места, откуда, собственно, начал свое вхождение...
     
      Не заходя в палатку, он отправился к крестьянам. Нашел тех, сидящими в своей избе.
      Выслушав его сбивчивый рассказ о его болотном злоключении, Анна Васильевна, картинно покачала головой.
      - Зря ты туда ходил, - посетовала она. - Там волки водится.
      - Болото наше, нехожено, - раскуривая очередную папиросу, вступил в разговор Иван Тимофеевич. – В нем, сказывали старые люди, какой-то татарин поселился. Давно это было. С тех пор-то, и речку нашу Татаркой кличут! Золота в того татарина, почитай два куля было! Но пуще золота, - голосом вещуна, продолжал хозяин: Татарин энтот, свою дочку берег…
      С самого начала рассказа старика, Ване сделалось как-то не по себе. Неожиданно он почувствовал какую-то звенящую пустоту в области висков, вызывающую сладкую истому. Перед глазами хаотично мельтешили какие-то мелкие, покалывающие звездочки. Появился легкий озноб. После этого он стал погружаться в какую-то мягкую, словно выстланную ватою глубокую, темную пропасть...
      Очнувшись, он увидел над собою склоненное лицо Анны Васильевны
      - Кажись, что очухался, - объявила она.- А ведь, как напугал нас! Белый сделался, точно мел белый!
      Словно через невидимую стену, доходят до него слова хозяев.
      - Должно быть, в болоте его прохватило. - Слова Ивана Тимофеевича идут откуда-то сверху. - Ты ему малины достань. Кипяточком пущай попарит себе нутро. Ему на печь постелить надоть.
      И снова вежливый голос хозяйки:
      - Сегодня ты, Ваня, отсюда никуда не уйдет. Будешь ночевать у нас…
      Помогли Ване взобраться на печь. Где, забившись в коротком сне, он так и не услышал, когда хозяйка ходила на берег, чтоб предупредить Петрова о том, что он останется ночевать в избе. (О том, что Ване сделалось плохо, Анна Васильевна не стала говорить).
      Вернувшись, достала малины, а потом вскипятила для своего гостя воду. Сама взбила ему перину.
      Здесь раньше моя дочка жила, - провожая его в горницу, говорила Анна Васильевна. – С Иваном Тимофеевичем, мы, ведь, только с недавних пор жизнь наладили. До этого, у нас были свои семьи. Вот сошлись, и коротаем жизни. Сколько нам, того веку осталось?.. С тех пор, как дочь уехала в Узбекистан, я в этой горенке никому не слала…
     
      …Проснулся Ваня, довольно-таки поздно. За окном виделась пасмурная, весенняя погода. Очевидно, что накрапывал мелкий, сиплый дождик. В комнате было тихо-тихо, потом, вдруг, послышались кроткие шаги, скрипнула половица, и в дверном проеме показалась улыбающаяся Анна Васильевна
      - Проснулся, чай? Вот, и хорошо... А я, вот, что принесла. – Достает из-за спины баночку, до половины наполненную серыми камешками, и подает Ване, - Узнаешь?..
      Иван поднес баночку к глазам.
      Камешки, как камешки. Таких можно за пять минут набрать на берегу Татарки. Насторожили лишь рыженькие пятнышки...
      - Узнаешь? – Повторила вопрос, Анна Васильевна.
      - Нет, - сказал Ваня, возвращая баночку назад: - Я ведь не геолог, а геофизик, - Как бы в свое оправдание, сказал Храмов. – Работаю с приборами, а не с камнями.
      - Это же золото! – Повысив голос, сказала хозяйка. – Я его в руднике прибрала себе, когда гостила у своей дочери! Возьми себе на память?
      - Зачем оно мне, – сказал Иван, улыбнувшись: – Не все то золото, что блестит. Пусть останется лишь добрая память о вас, Анна Васильевна.
      - Как знаешь, - сказала Анна Васильевна, пряча под передником баночку, и тут же, будто спохватившись, добавила: - Тут, начальство тобой интересовалось. Я не дала будить…
     
      Выйдя на крыльцо, Храмов увидел торопящегося к нему озабоченного геолога.
      - Станислав Иванович, - это ториевая аномалия. Я должен был сказать вам давно об этом. Но, узнал об этом только вчера, когда начал глубокую обработку материалов…
      Татаринов остановился, не доходя к своему коллеге всего нескольких шагов. Опытного геолога подмывало разыграть перед новичком небольшой спектакль, обвинив его в невнимательности, но он удержал себя от такого соблазна. Все могло легко открыться, и, тогда, пришлось бы как-то вышучивать ситуацию. Он нашел, что выглядел бы, перед этим непосредственным юношей, не совсем красиво. Слишком много людей знало все, об этой аномалии. Поэтому решил открыть перед ним голую правду, надеясь на дальнейшее продолжение сотрудничества.
      - Это пять лет уже не для кого не вопрос, - рассудительно, поведал ему геолог. – Эта ториевая аномалия была открыта какими-то студентами из Ленинграда. Суть этого вопроса теперь для нас не столь важна. Когда канава уже выкопана, тебе остается лишь подправить показания прибора, чтоб на бумаге уровень процентного содержания урана выглядел немногим выше ториевых показателей. Я смогу обосновать начало работ на этом участке. Это станет весомым вкладом нашего отряда в годовой план всей экспедиции по выемке грунта. В конце года, нас ожидает достойное денежное вознаграждения. Больше от тебя ничего не требуется. Ферштеен?..
      - Ясно, - сказал Храмов. – Можно, я уеду отсюда уже сегодня?
      Повисла тяжелая пауза.
      - Как знаешь, - сказал геолог, после некоторых раздумий.
      Это значило одно, что ему снова придется искать себе нового геофизика.
      Целый день они провозились с канавой. Геолог добавил своим рабочим копать еще десять метров канавы. Ваня документировал уже выкопанное, подправив процентное содержание урана, изменяя некоторые отсчеты. Ему было так противно на душе, словно его заставили делать что-либо противоестественное и зазорное, чего он делать не должен не при каких обстоятельствах. Таковы были залажены правила игры в плановую экономику.
      Справившись с поставленным заданием, он неспешно начал слаживать старенькие геофизические приборы в ящики. У его приемника не должно возникнуть дополнительных вопросов в этом вопросе.
     
      …Он сидел уже в кузове уезжающего автомобиля, когда из крайней избы, на дорогу вышли оба старика. Они негромко попрощались с Ваней и теперь молча наблюдали за отъезжающим автомобилем…
      Весь холм открылся Ваниному взору. На вершине холма, упершись в заступы своих лопат, застыли памятником самым себе Петров, и его верный попутчик Пальчиков. Памятником безымянным винтикам неэффективной плановой экономики.
      В стариках, Ваня увидел прощающиеся фигурки родителей, застывших на пустынной дороге. Помахивая руками, они рисовали в пространстве какие-то замысловатые символы, очевидно, обращенные в его будущее библейскими каноническими сюжетами о путях Господних… неисповедимых… и возвращению домой своих блудных сыновей.
      - Не все то золото, что блестит, - тихо прошептали, в очередной раз, его юношеские уста. И тут же, защемило сердце щемящей тревогой от постигшей только теперь невосполнимой утраты. Будто там, в этой забытой Богом и людьми деревушке, навсегда осталась непорочная частичка его души. Которая будет звать его вернуться всегда, назад (в то же время и в то же место), памятью своего сердца.